Владимир Савичев

Двор наш, образованный двумя хрущёвками-пятиэтажками жил насыщенной жизнью: то свадьбы, то поминки, то рождения, то кончины. И ничего было странного в том, что население домов было практически всё знакомо друг с другом – коммунальный дух ещё был жив. Народ был разношёрстный, много людей работали на моторном заводе, но и других тварей было по не одной паре. Вообще, жилось весело и шумно. Правда, случались порою и леденящие душу трагедии. В соседнем доме молодая, лет тридцати женщина, тяжело психически больная, выйдя в очередной раз из стационара, впала в помутнение и среди ночи топором порубила в куски мужа и сына-второклассника, а потом бросилась под поезд. Никогда не забуду эти стоящие рядом три гроба.

А народ жил хоть и разный, но в целом обыкновенный. Всем хоть сколь-нибудь необыкновенным, мы, само собой, присваивали прозвища. На первом этаже моего подъезда жил Дуремар, очень тощий и очень продолговатый старичок, с маленькой абсолютно плешивой головкой и длинным тонким носом, внешне очень напоминающий пиявочника из первой экранизации «Буратино». Он был завзятым рыбаком, и когда мы видели его, шествующего с удочками, то были уверены, что тот отправился добывать этих мерзейших пиявок, чтобы потом исподтишка прилеплять их людям. На самом деле старичок был тишайший, добрейший и всем улыбался. Но нас было фиг проведёшь и от ласкового злодея старались держаться подальше.

В соседнем доме проживал редкостный пройдоха и выжига, именуемый Японец-Обдувала. (Сейчас полагаю, что был он корейцем, откуда, к чертям собачьим у нас бы водились японцы). Жёлтый блин его лица всегда был подмаслен самой заманчивой улыбкой, а в щёлочках глаз лучилась самая искренняя честная-пречестная доброжелательность к деловому партнёру. Мы с ним вступали именно в деловые отношения. Все мы тогда были страстными филателистами, а кто не был? Японец же обладал сказочной коллекцией, пещера Лихтвейса была по сравнению тьфу и ништо. Он, как жирный паучок, раскинул свои сети по всей мальчишеской округе, и с новоприобретениями непременно ходили хвастаться к нему. В 99 процентах это был ходовой мусор, но бывало, что находилась и жемчужина, не голубой Маврикий, конечно, но нечто, как я понимаю, весьма стоящее. В этом толк Японец знал и раскидывал перед наивным партнёром нечто совершенно потрясающее: рычащие динозавры, выплёскивающие радугу оперенья, бьющего по глазам, невиданные птицы и другой подобный изумительный китч, перед которым устоять было невозможно. Обмен, конечно, происходил, но подсознательное ощущение, что тебя из сафьяновых сапожек нежно переобули в лапти, оставалось. Оттого и Обдувала.

Но самыми, пожалуй, колоритными персонажами были Пират и Граф. Пират жил в четвёртом подъезде и был невообразимо страшен и непреодолимо притягателен. У него не было правого глаза, но чёрную повязку он не носил, а демонстрировал миру глубокий шрам, шедший наискось из под шевелюры до кончика рта, превративший глазницу в проваленную морщинистую яму. А ещё у него не было трёх пальцев на левой руке. Он носил тельняшку и был покрыт густой сетью татуировок. Когда он по жаркому лету оставался голым по пояс, мы могли часами, затаив дыхание, любоваться этой Третьяковкой. Правда, там не было якорей и парусников, а всё больше кресты, змеи и храмы с куполами. Ну, откуда нам знать, что там у пиратов в модных трендах, церкви так церкви. Был он практически всегда не то, чтобы пьян, поддамши, как тогда говорили. К нам, пацанам, относился дружелюбно-снисходительно. Любил поделиться историями былых плаваний, в которых, правда, мы частенько мало что понимали.

Так, на робкий вопрос, где он получил такие героические увечья, получили ответ: «Суки на Воркуте порезали». Нам пришлось догадаться, что Воркута – остров в Тихом океане, а краснокожие каннибалы – безусловно, суки.

А вообще он был довольно незлобив, мог, конечно, выстраивать многоэтажные лингвистические конструкции в дискуссиях с собутыльниками, но кулакам воли не давал. Но было одно исключение. Стоило появиться во дворе Графу в сопровождении неизменного Сударя Моего, как лицо Пирата наливалось багровой синевой и, если был пьян выше нормы, то, разбрызгивая во все стороны слюну, изрыгал что-то непонятное, но явно из разряда самых страшных проклятий: «Контра, троцкистская сволочь, недобиток!»

Граф не реагировал никогда, своей циркульной походкой он размеренно вышагивал прочь. (Кто-то из нас предложил именовать его именно Циркулем, за длинные ноги и при ходьбе почти не гнущиеся в коленях, но это не прижилось, потому что Граф был несомненно настоящим графом или князем на худой конец).

Вот он был категорически не похож ни на одного обитателя нашего в целом простонародного двора. Бывших сидельцев, таких как Пират, правда, не столь ярких, хватало, а вот Граф был один.

Худощавый, с очень прямой спиной, офицерской выправкой, сухим лицом с тонкими чертами, пышной седой шевелюрой и тщательно подстриженной щеточкой усов. С непременной тростью с круглым набалдашником. Он не шёл, а фланировал. И хрен ли нам было откуда понять, но порода чувствовалась в каждом его жесте.

Причём снобизма в нём не было ни капли. Был центром притяжения дивизиона старушек нашего двора, как правило, существ языкастых, язвительных и обладающих самыми подробными досье на каждого обитателя. Но в обществе Графа они буквально молодели и непрерывно кокетливо хихикали. Граф не чурался и нашего общества, именовал нас, шести-восьмилетних юношами и (твою ж такую в душу мать!) порою милостивыми государями. Мы сладко млели. Правда, его рассказы были от нас так же далеки как мезозой. Он, скажем, любил вспоминать, про пышные торжества, устроенные по случаю Высочайшего визита Государя Императора с августейшим семейством в Ярославль по поводу празднования 300-летия Дома Романовых. Это было нам не очень и мы спрашивали:

– А вы Чапаева видели?
– Гм, увы, не довелось, хотя, конечно, при определённом стечении обстоятельств… – туманно отвечал Граф.

Всенепременно и обязательно при моционе Графа сопровождал огромный полосатый котище. Причем достоинством он обладал не меньшим, а, может, и большим, чем его напарник. Вышагивал у правой ноги столь же мерной поступью, игнорируя весь окружающий животный, да и человечий мир. Когда Граф садился на скамейку пообщаться с народом, тот застывал египетским изваянием, и порою казалось, что монокль блестит в его глазу.

Потом Граф поднимался и обращался к коту:

– Ну что, Сударь Мой, нагулялись? Тогда извольте пройти домой.

И они неспешно удалялись. Я так и не знаю, какое имя было у кота. Для меня он навсегда остался Сударь Мой.

Граф жил один и родных у него не было. Когда он скончался, то двор вдруг наполнился согбенными старушками в чёрных кружевных платках, дебелыми дамами в богатых по тем временам нарядах, ещё какими-то людьми.

– Доктор, доктор, доктор, – то и дело слышалось между всхлипами и настоящими рыданиями. Сударь Мой недвижно просидел всё прощание на комоде, у изголовья гроба, а когда вынесли тело, кота больше никто не видел.

На скамейке у своего подъезда сидел в дым пьяный Пират, по глубоким морщинам его страшного лица катились крупные жёлтые слёзы, рот, и так кривой, вовсе съехал на сторону.

– Какой был лепила, – хрипел он, скольких бродяг за волосы вытащил.

Вскоре всем двором хоронили Пирата.

(07.06.2019)

Источник

Назад на страницу Владимира