На аверсе медицины слепят глаз белые халаты, правда, ныне, уступая место цветным костюмам, уходящие в прошлое, счастливые лица спасённых больных и их радующихся близких, цветы, конфеты, в конце концов, коньяки и даже конверты, как вы понимаете, не с письмами и в новейшие времена решительно вытесняющие и цветы, и конфеты с коньяками. А что на реверсе медицины, что там в тени, если взять и заглянуть на, далеко не всем видимую, обратную сторону этой медали?

Предварю повествование очень старым, но актуальным к предлагаемой теме, анекдотом:

В мединституте профессор анатомии проводит занятие с первокурсниками в анатомическом зале:
– Вы совершили важный выбор в своей жизни, решили стать врачами. Но врач не должен быть брезгливым и обязан быть внимательным! Смотрите!
С этими словами профессор засовывает свой палец в задний проход трупа, вытаскивает его и, отправив себе в рот, смачно облизывает. студенты в шоке, а профессор интересуется, кто может это повторить. Студенческая группа стоит молча и только один из них смело и решительно повторил профессорский трюк. Профессор похвалил студента за отсутствие у него брезгливости, но покорил за отсутствие внимательности, объяснив ему:
– А ведь вы не заметили, что я засунул трупу в зад один палец, а облизал – другой.

Шурка рос в семье юристов. Сначала отец с мамой становились по очереди студентами юридического института, затем, получив юридическое образование, приступали к служению Отечеству. Отец пошёл работать в милицию, а мама какое-то время побыла юрисконсультом, а потом её направили на судейскую работу. Шуркина мама стала студенткой первого курса, когда Шурка пошёл во второй класс, а избрали её народным судьёй, когда он уже был подростком. Ему приходилось часто бывать у неё на работе, присутствовать на заседаниях суда, где она председательствовала, мама просвещала и посвящала Шурку в тонкости юриспруденции и он был не по возрасту продвинут в юридических вопросах. Запаса юридических познаний, полученных в детстве, ему хватало на долгую-долгую последующую жизнь. Казалось бы, и Шурик должен был после школы пойти по родительской стезе. Но не сложилось, не срослось.

Когда он учился в десятом классе, маме пришлось рассматривать гражданский квартирный спор между юридическим институтом, пытавшимся помочь одной профсоюзной чиновнице отжать квартиру у профессора стоматологии, который, угодив под жернова юринститута, выступал истцом. Дело было не хитрое, но принципиальное. Как его ни крути, но по всем нормам морали и нравственности тех времён, а также по закону, позиция юринститута была неправая и мама, невзирая на весьма мощное давление, оказываемое на неё, юринституту, поддержавшему наглую чиновницу, отказала и защитила интересы истца. После этого скандального дела перед Шуркой на возможном пути после школы в юридический институт опустился надёжный шлагбаум. Шуркиной маме так и передали кулуарно, чтобы она со своим сыном даже не мылилась.

В Шуркиной детской жизни был период, когда он увлекался авиамоделизмом и без проблем освоил методики расчёта профиля самолётного крыла, его площади. Но в его девятый класс пришла новая математичка, буквально, с порога взъевшаяся на Шурку и приложившая руку к отлучению его, достаточно сильного, по школьным меркам, математика от математики. Дорога в технические вузы для Шурки оказалась тоже перекрытой.

Благодаря же маме он был, конечно, весьма поверхностно, но, как им обоим казалось, знаком и с судебной медициной. Да и дедушка его, долго болел тяжёлой болезнью, лишившей его возможности самостоятельно передвигаться, и Шурка, ещё ребёнком, обещал деду, когда вырастит, стать врачом и вылечить его. Как бы там ни было, но к концу Шуркиной учёбы в школе, перед ним вдруг замаячил медицинский институт. Однако Шурка рискнул в него поступать, лишь отработав год на заводе, и это оказалось прозорливым решением, ибо пошёл он в абитуриенты с мозолистыми руками и гордо поднятой головой гегемона. Маме посоветовали, чтобы Шурка, для надёжности поступления, подавал документы на педиатрический факультет и ей стоило немалого труда убедить его в этом, дескать, главное поступить, а потом можно будет перевестись на лечебный факультет. Что тогда знал Шурка, выросший в немедицинской семье, о медицине, о лечебной работе и педиатрии в частности? Как оказалось, ровным счётом ничего! Нет, ну, конечно, Шурка знал о белых халатах, кстати, и на радиозаводе, будучи слесарем-сборщиком, ему пришлось тоже работать в белом халате, но там халат лишь назывался белым и разве только в начале смены худо-бедно соответствовал своему названию, даже после стирки оставаясь далеко не белоснежного цвета и весь в неотстирываемых пятнах. Что-то Шурка знал о славе знаменитых хирургов. Несомненно, Шурка догадывался о существовании неизлечимых болезней, что некоторые больные, всё-таки, умирают от них. А вот о горе, страданиях, боли, крови, гное, мокроте, моче, говне, вшах, немытых телах и даже трупах, а в судебной медицине ещё и безобразно смердящих, он как-то не предполагал и на всё это никак не рассчитывал.

Учёба в мединституте с первых же дней пошла трудно из-за, буквально, обрушившегося на Шурку потока информации и острой нехватки времени на её усвоение и переваривание. Подавляющая часть предметов, как казалось на первый взгляд, вообще не имела отношения к медицине: разные химии, физика, общественные науки, иностранный язык и только специфический уклон биологии, латынь, да нормальная анатомия человека, а со второго семестра, присоединившаяся к ним, гистология, да белые халаты с обязательными шапочками на головах, напоминали, что это медицинский институт. Оказалось, чтобы не вылететь из седла, огромный пласт, наваливающейся на студентов-медиков информации, надо просто тупо зубрить, особенно латинские термины, на которых и построена вся анатомия и биология с гистологией. А один из преподавателей истории КПСС, Шурка даже фамилию его запомнил, Коновалов, уверенно заявил им, что без знания истории КПСС они не смогут работать врачами, а на удивлённые студенческие возгласы, дескать с чего бы это, объяснил, с того, что, не зная истории КПСС, не получат зачёта, не сдадут экзамен и будут отчислены из мединститута.

Однако, например, кафедра нормальной анатомии человека решала задачу не только вбивания в студенческие головы тонкостей строения человеческого тела, но и лишения студентов такой защитной, а для многих весьма развитой, реакции организма, как брезгливость.

Нормальную анатомию человека учили три семестра, полтора курса. Шуркиному поколению повезло, их учили анатомии на трупах. Третий семестр Шуркину группу вела Тигра Львовна, вообще-то она была Верой, а в Тигру её перекрестили студенты за невероятную строгость к ним, не знать анатомии в положенном объёме у неё было невозможно, вплоть до ухода из института. Третий семестр был посвящён периферическим сосудистой и нервной системам. Сосуды они учили на трупе щупленькой бабушки, а нервная система пошла уже на другом. Одногруппница, в которую глупенький Шурка втрескался по уши, и, в будущем ставшая ему женой, вовремя не сдала Тигре Львовне раздел по кровоснабжению живота и таза, а когда, наконец, созрела для сдачи итогового, то бабушку на занятия уже не подавали. Тигра Львовна же принимала занятия только на труппе и не разрешала студентам надевать перчатки, воспитывала отсутствие брезгливости. Если трупы на занятия подавались по теме сотрудником кафедры, препаратором, то тут Шуркина избранница была вынуждена сама себя обеспечить бабушкой. Естественно, на помощь был призван Шурка. Препаратор подвёл его к ванне, заполненной формалином с, якобы, погружённым в неё их трупом бабушки и подкатил каталку, на которую следовало бабушку извлечь. Формалин был мутный, бурого цвета, покрытый слоем жира, плавающими кусками серой кожи, шматками тоже серой подкожно-жировой клетчатки и, что находится в ванне не было видно. Стоять в помещении с ванными было трудно, пары формалина разъедали глаза, было трудно дышать, а наклониться над ванной, вообще было невыносимо, глаза заливало слезами, дыхание перехватывало. Шурка в белоснежном накрахмаленном халатике, закатал повыше рукава и в несколько заходов, зажмуриваясь и задерживая дыхание, погружая руки в формалиновый бульон до средины плеч, нащупал среди ног, рук, каких-то кусков бабушку, но уже лишённую своих конечностей, осталась только голова с торсом. Чтобы её вытащить Шурке надо было подвести руки под неё, то есть, взять её на руки. Когда ему это удалось, выяснилось, что тело бабушкино легко, лишь пребывая в жидкости, а как только он его выныривал из формалинового раствора, оно становилось неподъёмным. Шуркина задача усугублялась тем, что надо было поднять тяжёлый мокрый препарат, с выливающейся и стекающей из него и с него адской жидкостью, разогнувшись в полный рост, удержать на вытянутых руках, не прикоснув к себе, и перенести на каталку. И именно это Шурке не удавалось сделать. Бабушку пришлось прижать к себе. Потом было долгое отмывание рук от жира, отстирывание одежды. Да кожа рук после формалиновой ванны сильно огрубела, стала сухой, на пальцах даже потрескалась, позже Шурка узнал, что это называется гиперкератозом, ведь формалин – сильнейший клеточный яд.

***

На втором курсе, после прохождения разных химий Шурку начали учить биохимии, достаточно сложной разновидности химической науки. Помимо всяческих циклов Кребса, их на кафедре биохимии обучали и лабораторной диагностике, когда они на практических занятиях плевали в пробирки, чтобы определить какие ферменты живут в слюне и что они умеют расщеплять, учились определять в моче белок, сахар и прочие вещества, выпаривали уже, порой, несвежую мочу, пропитываясь насквозь её паскудным запахом. На одном из подобных занятий с мочой, морща носы и задерживая дыхание, Шурка с согруппниками насасывали порции несвежей мутной мочи в лабораторные пипетки в виде длинной стеклянной палочки с узким концом и широким на своей середине баллонным расширением. Шурка взял с лабораторного стеллажа бутыль с мочой, погрузил в неё конец пипетки, а противоположный конец стеклянной палочки захватил ртом и начал всасывать в себя воздух из пипетки. Столбик мочи, метнувшись вверх, мгновенно заполнил нижнюю узкую стекляшку и медленно начал заполнять баллонную часть. Шурка выдохнул насосанный воздух через нос и, обалдев от шибанувшего его запаха, оторвал рот от пипетки и уставился на одногруппницу Катьку, стоявшую напротив него по другую сторону лабораторного стола, и, тоже насасывающую мочу в свою пипетку, но делавшую это более мужественно и решительно, нежели только что пытался сделать Шурка. И вдруг моча, медленно и нудно заполнявшая широкий баллон Катькиной пипетки, достигнув верхнего узкого сегмента стеклянного устройства, подпрыгнула по стеклянной палочке вверх и в одночасье заполнила рот Катерины. Шурка аж зажмурился и вернулся к процессу насасывания, поняв, что ретивость здесь неуместна.

***

К концу учёбы на своём педиатрическом факультете Шурка вдруг осознал, что они, будущие педиатры, на голову выше лечебников, потому что учатся практически по той же программе, что и лечебники, но на каждой кафедре не педиатрического профиля им в головушки вкладывали особенности детского организма. На кафедре нормальной анатомии – возрастные особенности строения организма ребёнка, на кафедре нормальной физиологии – физиологию детского организма, на кафедрах патологической анатомии и патофизиологии – анатомические особенности болезней детей и их развития и течения в детских организмах и так далее, а помимо клинических кафедр взрослой патологии проходили и полный набор клинических кафедр детского профиля.

Закончив институт, став молодым доктором, Шурке удалось пробиться в детскую хирургическую клинику. Однажды, увидев, что в ургентной операционной работает доцент кафедры с заведующим одним из отделений, он зашёл в неё полюбопытствовать, чего делают. Оперировали ребёнка с непроходимостью кишечника. Несмотря на позднюю обращаемость петли кишечника у больного были целы и уже расправлены, то есть непроходимость была уже ликвидирована, но тонкий кишечник ребёнка был переполнен токсичной жидкостью и газами. Хирурги занимались «доением» пострадавшего кишечника, перегоняли ядовитое кишечное содержимое из тонкого кишечника в толстый и по толстой кишке гнали к её конечному отделу ближе к анусу. Доцент оглянулся по сторонам, увидел Шурку и обратился к нему:

– А это ты? А ну залезь под простыни и растяни анус по Рекамье.
– А это как, – удивился Шурка, незнакомый с таким приёмом.
– Два пальца в задний проход засунь и растяни.
– Подожди, я перчатки тебе дам, – включилась операционная медсестра.

Однако свободных перчаток в ургентном оперблоке уже не оказалось и санитарочка рванула за ними в плановый оперблок. Доение кишок к этому моменту уже завершилось и хирурги застыли в ожидании. Вдруг доцент рявкнул:

– Ты чё, брезгливый?!… Ребёнок тяжёлый под наркозом лежит, а ты сопли жуёшь?
– Да ничего я не брезгливый, – огрызнулся Шурка и, нырнув под простыни, укрывавшие больного, в тон доценту отогнал его, – Подвиньтесь!

И начал наощупь отвязывать бёдра ребёнка от операционного стола. Перебирая над своей головой простынь, накрывавшую ребёнка, раздвигая его ноги, добрался до задницы, засунул в анус указательный палец одной руки и по нему указательный палец другой, решительно растянул ими анальный сфинктер и из больного кишечника хлынул зловоннейший потоп, а хирурги его ещё и подгоняли, додаивая из кишечника отраву, и, приговаривая Шурке:

– Держи, держи, не отпускай!

Мутно-серая, пенящаяся, жутко пахнущая жидкость, прямо над Шуркой стекала со всех краёв операционного стола на пол, предварительно встретившись с Шуркиными коленями, текла по его, задранным вверх, предплечьям к локтям, загаживая рукава халата.

Потом Шурка многократно тщательнейшим образом, до боли тёр и отмывал свои руки, обрабатывал спиртом, йодом, но мерзкий запах, казалось, навсегда въелся в кожу его рук.

***

Было дело, Шурка, желая щегольнуть своей удалью, наловчился пить не только неразбавленный чистый спирт, но и вообще не запивая его водой. А, смотрящий на это старший коллега, между прочим, знавший толк в алкоголе, неоднократно воспитывал Шурку, объясняя ему о сожжённой слизистой пищевода и желудка, но Шурка не внемлил ему. Как-то на дежурстве старший хирург послал Шурку вскрывать гнойники. Шурка собрал бригаду из операционной медсестры с анестезисткой и отправился работать. Гнойники в те былые времена вскрывали под эфирными рауш-наркозами, поверхностными и кратковременными. На лицо больному проволочная конструкция, маска Эсмарха, покрытая пелёнкой или салфеткой и льют сверху эфир. Пациент дышащий его парами, суетится, дёргается, но быстро отключается, после этого, если эфир не добавлять, то через несколько минут больной начинает просыпаться, этих минут докторам хватало для вскрытия гнойного очага. Работали в перевязочной, подали мальчишку, годиков четырёх, с крутым подчелюстным лимфаденитом, анестезистка ввела его в наркоз и разрешила работать, Шурка проткнул скальпелем кожу над раздутой под нижней челюстью опухолью и получил мощную струю гноя себе в лицо, на губы, нос, хорошо очки, Шурка был очкариком, защитили глаза. Однако заниматься туалетом своей морды было некогда, ведь ребёнок через несколько минут начнёт просыпаться, поэтому Шуркины руки продолжали мелькать, промывая больную полость антисептиками, вставляя дренаж, обкладывая его салфетками, пропитанными гипертоническим раствором. А операционная медсестра при этом, увидев, что сделал гной, желая спасти своего доктора, окунула салфетку в спирт и всунула её, капающую спиртом, Шурке в губы. Закончив пособие мальчишке, Шурка, вытащив из губ спиртовую салфетку, протёр ею лицо, очки и взялся за следующего больного. К концу работы с гнойными больными, Шурка почувствовал некий дискомфорт с губами, а закончив оперировать, заглянул в зеркало, губы его распухли, как вареники и были белыми. Пройдясь верхними зубами по нижней губе, а нижними – по верхней, Шурка получил полный рот ошмётков, ещё несколько минут назад бывшими кожей его губ. С тех пор Шурка более никогда не пил чистый спирт.

***

Шуркиной однокурснице Люське после окончания института улыбнулось работать в областной больнице. Вдруг вначале одного из рабочих дней её с заведующим отделением, в котором она работала, вызвала главврач. Люська сразу, почему-то подумала о нехорошем и предчувствие её не обмануло. В больницу из Москвы переслали жалобу и главврач предложила Люське с ней ознакомиться. Жалоба начиналась приветствием: «Дорогой Леонид Ильич!». Далее не очень грамотно мамкой больного ребёнка рассказывалось, как её ребёночек заболел, как она колхозница была отправлена с ним в город на лечение, что лечила её ребёнка молодая докторица, указывалась Люськина фамилия и имя с отчеством, которая, выписывая их из больницы рекомендовала ребёнку санаторно-курортное лечение, а на вопрос мамки, где брать путёвку намекнула, дескать, если она отблагодарит Люську, то та ей организует нужную путёвку. Последние фразы жалобы Люська дочитывала с трудом, листы с жалобой тряслись перед Люськиными глазами, буквы прыгали и расплывались, отказываясь складываться в понятные слова, а слова не объединялись во фразы и Люська уже не понимала прочитываемого, но она, в захватившем её ужасе, понимала одно, произошло нечто непоправимое и страшное. Она еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться от обиды. Однако, нужно отдать должное заведующему отделением, он заявил, что, хоть Люська и не долго работает под его началом, но он не верит этой жалобе и напомнил главврачу, что Люська, к своему счастью, не имеет доступа к путёвкам и их распределению, равно, как и он, заведующий отделением и главная врач больницы, кстати, тоже.

– Вы прекрасно знаете, – решительно заявил завотделением, обращаясь к главврачу, – что распределением санаторных путёвок занимается организация, к которой больница не имеет никакого отношения. И лучше бы эта родительница вместо писем Брежневу обратилась в профсоюз с рекомендацией о санаторно-курортном лечении, которую Люська прописала в выписке из истории болезни, а он, заведующий отделением, эту выписку подписал.

Тем не менее, жалоба ведь на контроле у самого Дорогого Леонида Ильича, Люську заставили написать подробное объяснение, создали комиссию из нескольких человек, выделили микроавтобус, комиссия взяла с собой Люську и в ближайший же день поехали в деревню к «бедной», «несчастной», «обиженной» негодными врачами мамке.

Комиссия нагрянула в дом жалобщицы, как снег на голову, застала её врасплох и произошёл момент истины. На первых же вопросах, да ещё и в присутствии Люськи и заведующего отделением, жалобщица начала путаться, заикаться, стушевалась и, вдруг расплакавшись, рассказала, что на жалобу её подбила соседка, посоветовав написать письмо Брежневу, дескать, путёвку тебе сразу в дом привезут. Соседка ненамного ошиблась, путёвку на санаторно-курортное лечение мамкиному ребёнку выдали, но несколько позже, у членов комиссии её не было, а Люську, слава Богу, признали невиновной.

Копирование авторских материалов с сайта возможно только в случае
указания прямой открытой активной ссылки на источник!
Copyright © 2021 larichev.org